Ехать было далеко. И, наверное, поэтому мысли бежали тоже издалека, выскакивали из-за поворота, как встречные легковушки, проносились мимо и исчезали за спиной.

Там, далеко, еще в детстве, летели по солнечному шоссе старенькие «Жигули». За рулем был отец, мама сидела справа, придерживая рукой потрепанный атлас автомобильных дорог, а ветер врывался сквозь открытое окно и гулял по заднему сиденью, где прыгал он, совсем еще мальчишка.

Там, далеко, еще в детстве, было понятно: он вырастет, и все повторится – машина, несущаяся от городской сутолоки к игрушечным кемпингам у безмятежных озер; он, уверенно держащий одной рукой руль; любящая жена справа; сын на заднем сидении… Как же еще? Что же иначе – жизнь? Иначе – «дальнобойщиком», и снова ползти по нескончаемым асфальтовым нитям, останавливаться в мотелях или ночевать в машине. Ехать и думать о своем, или вовсе не думать, ощущая себя лишь частью огромного мощного двигателя, толкающего куда-то стальную громадину мироздания…

— Черт бы тебя, – процедил он, когда МАЗ тряхнуло на очередной колдобине, но тотчас же снова вернулся к своим мыслям.

Там, далеко, еще в детских мечтах, он почему-то представлял себе один и тот же дорожный пейзаж, который никогда не видел, путешествуя с родителями: начинающее темнеть небо, оставшаяся у горизонта незакрашенная полоска, сквозь которую пробивается последний солнечный свет. Поворот. Слева за ним лес становится гуще, но отступает от дороги, а справа – лес кончается и тянутся поля, намокшие от прошедшего дождя, потяжелевшие, пригнувшиеся к земле. И параллельно ей, по остановившимся на травинках каплям, пробираются последние лучи заходящего солнца. Шоссе оказывается на границе этого влажного блеска и серых сумерек, надвигающихся со стороны леса…

— Камикадзе хренов! – Он едва увернулся от джипа, вышедшего ему «в лоб» при обгоне. – Права купил, а ездить не купил, – пробурчал он уже более мягко и как-то даже по-отечески.

Да, вот так когда-то «вышли в лоб» обстоятельства, а он не сумел увернуться. Когда-то давно, будто бы в другой жизни. Поздним вечером он возвращался с приятелями из гостей. Дома ждала жена, это было вскоре после их свадьбы. Под окном стояли старенькие «Жигули», ждущие только июня, отпуска, чтобы унести их от городской сутолоки к игрушечным кемпингам на берегах ласковых озер…

Во дворе кого-то били, причем били его бывшие одноклассники, его приятели, шедшие в изрядном подпитии с той же вечеринки, – били жестоко, с каким-то незнакомым ему звериным блеском в глазах. Он, да и все подошедшие, пытались вступиться. Или помочь своим. Нет, кажется, он хотел именно вступиться, как-то остановить это безумие. Впрочем, была такая неразбериха, что уже никто не мог понять, что к чему. Все происходило, как в тумане.

У кого-то был нож. У кого именно, – выяснилось только много лет спустя. Но когда подъехал милицейский «Газик», оказалось, что возле тела с ножом в спине – он и еще трое…

— Спасибо, братушка, – кивнул он встречному «Москвичу», который предупредительно моргнул фарами. Все теперь едины перед ГАИ – что «Москвич», что МАЗ.

На суде все было просто. Есть факты: нож – в спине, участники – налицо, кровь – на одежде. Отпечатки? Да кто только не резал этим ножом закуску на вечеринке!.. И потянулось: этапы, лагеря под Лесосибирском, километры и годы тайги, тишины, Енисея.
Жена родила мальчика, потом потребовала развода, еще раз вышла замуж. Где они сейчас? Где мой сын, который будет прыгать на заднем сидении, где тот ветер, который будет трепать ему волосы, врываясь через открытое окно «Жигулей», где моя милая с картой автомобильных дорог на коленях?.. Где она? Нет, ее можно понять. Как же еще? Это иначе не жизнь.

Через много лет – какая разница, через сколько, когда уже все равно, – тот, у кого был нож, снова попал: в том же дворе, по какой-то мелочи… Не то – «тяжкие телесные», не то – ограбление магазина. Припомнили и это давнее дело, по которому он проходил как свидетель. /Дело-то не хухры-мухры – убитый был директором автобазы/. Новое время, новый следователь, «новая метла»… Как-то покопались, что-то нашли – оказалось, у них там было личное, какие-то деньги, продажа налево запчастей с автобазы… Короче говоря, – «судебная ошибка». «Извините, мол, отпускаем, снимаем, идите на все четыре.»

И пошел. Дальнобойщиком. Как же еще?

Старенький МАЗ его полз и полз по нескончаемым асфальтовым нитям. Он ехал и думал о своем, или вовсе не думал, ощущая себя малой частью огромного двигателя, толкающего куда-то стальную громадину мироздания…

— Вот «хохлома», – добродушно усмехнулся он, когда мимо прошмыгнула какая-то легковуха, раскрашенная в пять цветов. – Надо бы тормознуться, проверить масло.

Пошел дождь.

Не было ни черепицы, ни жести – дождь шел молча, погруженный в себя и решительный. Только асфальт слушал его тяжелое дыхание. Шоссе как будто бы опустело, и на мгновение показалось, что он совсем один в целом мире, что он совсем еще мальчик.
Небо над грузовиком потемнело, но у горизонта оставалась еще не закрашенная дождем полоска, сквозь которую пробивался последний сегодняшний свет.

Слева за поворотом лес густел, но отступал от дороги. Мелькнуло ответвление куда-то вглубь, в никуда – тонкая грунтовка, едва раздвигающая деревья и потому похожая на тоннель. В ней сквозила какая-то безысходность, какая-то засасывающая пустота брошенного людьми жилища, одиночество потерянной детской игрушки.

Справа лес кончился и потянулись поля, уже намокшие, потяжелевшие, пригнувшиеся к земле. А параллельно ей, по остановившимся на травинках каплям, пробирались последние лучи заходящего солнца. Шоссе оказывалось на границе этого влажного блеска и серых сумерек, надвигающихся со стороны леса…

И вдруг он узнал.

Он узнал это место, которого никогда раньше не видел и которое так ясно представлял себе еще в детстве, мечтая о дальних поездках, о своей жизни среди этого дорожного, летящего навстречу машине уюта.

Это было фотографическое сходство. Но это был и некий ответ, некий знак судьбы. Точнее – это был вызов.
И он принял этот вызов. Решение, еще не оформившееся в слова: 80, 90…

Нужно было уничтожить эту издевку, это обезображенное кривым зеркалом отражение чистой детской мечты, этот фотографический мираж непрожитой жизни.

100.

Руки судорожно сжали руль.

МАЗ дернулся влево, прицеп занесло, колеса завизжали по мокрому асфальту, сорвались с обочины, машина неуклюже закувыркалась, как огромный раненый зверь, и с грохотом ударилась о деревья.

Затрещали и повалились несколько сосен.
По лесу прокатилось эхо.
Потом все стихло.
На пустом шоссе кропотливо выплясывали капли.
Солнце скрылось за горизонтом.

Мысли Саши не бежали ни далеко, ни издалека. Мир был для него набором истин, к которому нечего добавить. Истины эти возникли как-то сами собой, «с молоком матери», и полностью объясняли все, что он желал себе объяснить. За это он и любил маму.

Отца он помнил плохо и поэтому на всякий случай не любил его, заочно испытывая какую-то неприязнь. Знал только, что тот был директором автобазы и его за что-то убили. Впрочем, знал и что «рыльце у него было в пушку», поэтому не интересовался ни подробностями дела, ни именами и судьбами убийц.

Саша был обычным человеком в лучшем смысле этого слова. Никакие ностальгические воспоминания или невоплощенные мечты не омрачали его мировосприятия. Жизнь складывалась, как и положено складываться подобной жизни, без сюрпризов. И он радовался этому, радовался новому дню, новой работе на бывшей автобазе отца…

Он обнял жену и поцеловал сына. В тот день, приступая к новым служебным обязанностям, Саша вышел в рейс вторым шофером, улегся на полку позади сменщика и быстро уснул под привычный шум колес.

Проснулся он от визга резины – прицеп занесло, колеса скользили по мокрому асфальту. Старенький МАЗ вылетел с шоссе, закувыркался и с грохотом ударился о деревья.

Как-то по-детски вскрикнули и повалились несколько сосен.
Лес передразнил их безучастным эхом.
Потом все стихло.
Только на пустом шоссе, не нуждаясь в слушателях, продолжали все так же старчески шаркать капли.
Солнце провалилось за горизонт.