Был как раз такой осенний вечер, когда хочется разглядывать старые фотографии или смотреть в окно на закат, стремительно падающий за плечистые силуэты домов. Деревья казались не голыми и безжизненными, как обычно, а стройными и женственными. В лужах проносились обрывки облаков, старенький маршрутный автобус то и дело подъезжал к остановке и выпускал десяток-другой возвращающихся с работы людей.

Устав смотреть в окно, она принялась за фотографии. В старой коробке от конфет их было не меньше сотни — пожелтевших, с потертыми углами, но все же таких привлекательных, трогательных и нежных, каким вряд ли когда-нибудь сможет быть Kodak. Она поставила коробку на ковер, села рядом и стала смотреть. Вот мама у памятника Пушкину, вот они с мамой на пляже в Ялте, вот она, совсем еще маленькая, на каком-то школьном празднике… Вот мама в молодости — надо же, можно перепутать с ней самой, теперешней… Вот мужчина в темном длинном пальто и шляпе. Несколько грустный взгляд, тонкие черты лица… Это отец.
Отца она никогда не видела. Мама говорила, что он умер, когда она была совсем еще маленькой. И никаких подробностей. Когда речь заходила об отце, мать сразу становилась угрюмой и неразговорчивой. Расспрашивать дальше не хотелось. Да и станет ли образ отца от этих рассказов яснее, чем на фотографии? Нет. Это — как начальная точка существования Земли: из нее произошло все, но представить ее себе невозможно, потому что она – ничто, ноль, игра нашего воображения там, где воображение еще не может существовать…

— Мам, а что делает в коробке с фотографиями рецепт? – она вертела в руках засаленную бумажку с расплывшимися чернильными буквами, на которую раньше никогда не обращала внимания.

На кухне что-то звякнуло, потом все стихло. Послышались медленные шаги по коридору. В дверном проеме появилась мать и исподлобья посмотрела на дочь.

— Наверное, пора все тебе рассказать, дочка…

Был вечер, когда хочется разглядывать старые фотографии или смотреть в окно на закат, падающий за плечистые силуэты домов. Деревья казались стройными и женственными, воздух был спокоен и свеж. В лужах проносились обрывки облаков, маршрутный автобус то и дело подъезжал к остановке…

Татьяна выскочила из дома, едва запахнув пальто. Направо и налево, сколь видел глаз, расстилался проспект, суетилась какая-то жизнь, зажигались уютные огоньки на кухнях. А у нее за спиной, там, в маленькой, слабоосвещенной квартире на пятом этаже лежал человек — любимый ее, дорогой человек. Жизнь постепенно оставляла его и, видимо, уже никто не мог этому помешать. Казалось, эта жизнь перетекала куда-то в город, на этот проспект, к этим веселым, бодрым людям, спешащим с работы домой.
Мысли путались, все происходящее вокруг смотрелось, как в кино, — цветными пятнами на белой простыне экрана, до которых нельзя дотронуться. Хотелось что-то сделать, впрочем, так же, как хотелось кричать, просто кричать.

Татьяна побежала направо по проспекту. Лицо ее раскраснелось, волосы спутались от встречного ветра. Люди удивленно оглядывались на отчаянно бегущую женщину в не запахнутом осеннем пальтишке. Там, впереди, через несколько домов была аптека, которая, скорее, символизировала надежду, нежели действительно давала ее. Даже если там есть лекарство, оно сможет лишь оттянуть неизбежное, хоть немного облегчить страдания. Не больше. Быть может, и это много? Но для этого ли она бежит сейчас куда-то, или просто убегает — от себя, от него, просто оттуда, где угасает жизнь, как закат падает за плечистые силуэты домов.

Аптека была уже закрыта. Целых две минуты была закрыта. Она отчаянно барабанила в стекла, кричала. Но появившаяся откуда-то изнутри уборщица только отрицательно покачала головой. Перестав стучать, Татьяна медленно опустилась на корточки и прислонилась спиной к холодному металлу двери. По проспекту с однообразным звуком проносились машины, пешеходы перебегали дорогу прямо перед ними, помахивая себе в такт сумками с провизией. И в этом беспорядочном движении была жизнь.

Из соседней двери раздавалась музыка. Кафе, в отличие от аптеки, работало до 22-х часов. Татьяна толкнула тяжелую дверь и зашла внутрь. Подойдя к стойке, она попросила стакан сухого вина и выпила его, не переводя дыхание. Время куда-то исчезло. Нет, часы не перестали двигаться вперед, но та равномерность, из-за которой можно было утверждать, что одно произошло раньше другого, была утеряна. События вспыхивали и гасли, как огоньки в окнах вечерних кухонь. Пространство превратилось в сплошное «рядом».

Татьяна вышла из кафе и направилась дальше.

Сколько она так шла и куда, она не знала. Должно быть, прошло много времени. Опомнилась она только около следующей аптеки, оказавшейся открытой. Мягкий свет и гудение неоновых ламп действовали успокаивающе. Пахло чистотой и лекарствами. В ней затеплилась какая-то надежда, хотя, может быть, так действовало вино. Голова немного кружилась, свет заставлял щуриться.

Одинокий покупатель рассматривал что-то у прилавка. Татьяна бросилась к окошку и, буквально оттолкнув покупателя, протянула смятый рецепт.

— Нет, нету и давно не было, — прозвучало в ответ.

Свет сразу стал тусклым, а гудение – зловещим. Она медленно вышла на вечерний проспект. Зажглись первые, как будто неуверенные фонари, машины включили ближний свет фар. Сумерки спустились на город, делая его очертания расплывчатыми и тревожными.

Татьяна пошла дальше, не разбирая дороги и происходящего вокруг. Внешне она выглядела сосредоточенно, но внутри была пустота. По пути она выпила еще вина, и еще… Городские силуэты совсем расплылись, качались и скакали в глазах. Круги фонарей становились то квадратными, то треугольными… Где-то внутри этой холодной и острой световой мешанины лежал он. По потолку над ним пробегали полоски света, отбрасываемые фарами автомобилей, – они начинались в одном углу комнаты, достигали лампы в центре, становясь ярче, а потом медленно гасли, перемещаясь в противоположный угол.

Прямо напротив нее из этой мешанины неожиданно выплыла зеленая неоновая вывеска аптеки. Уже чисто автоматически Татьяна зашла внутрь. За прилавком хозяйничал интеллигентный мужчина средних лет. В его усталом, но мягком взгляде читалось сочувствие, когда он рассматривал ее – растрепанную и взъерошенную. Она протянула рецепт.

— Да, есть, – ответил он, помедлив.
— Правда?! – почти закричала она, мгновенно забыв про усталость, хмель, безысходность.
— Да. Только вы же сами понимаете, — он прервался на полуслове, поскольку продолжать было бы действительно излишне.
— Понимаю. Но вдруг все-таки… Хоть какая-то надежда, – затараторила она и трясущимися руками стала доставать кошелек. — Сколько я вам должна?
— Нисколько. Оставьте, я не возьму, – ответил аптекарь, не глядя ей в глаза. – Если что, приходите.

Татьяна выбежала из аптеки и опрометью бросилась домой. Оказалось, она успела уйти довольно далеко. Но это расстояние не пугало ее, окрыленную надеждой. Ей казалось, что она движется чуть ли не быстрее автомобилей, и уж по крайней мере — быстрее отблесков их фар.

Лифт опускался на первый этаж мучительно долго, потом так же долго поднимался на пятый. Она долго не могла попасть ключом в замочную скважину.

Он лежал на спине и смотрел в потолок, по которому пробегали полоски света, отбрасываемые фарами автомобилей, — они начинались в одном углу комнаты, достигали лампы в центре, становясь ярче, а потом медленно гасли, перемещаясь в противоположный угол. Он смотрел в потолок немигающим взглядом и не дышал.

От проходящего трамвая задребезжали стекла. Татьяна бросилась вон из дома.
— Мам, а от чего умер отец? — спросила дочь, вытирая платком глаза.
— Видишь ли, — помедлив ответила она, — умер мой муж, а твой отец жив и работает в той же самой аптеке.
К остановке подъехал маршрутный автобус.