ШЕСТЬ ЖАРКИХ ДЕНЕЧКОВ
Это было в июле, во время большого спортивного праздника, называемого в народе «Игры бодрой голи». Правительство прогоняло любую тучу, посмевшую появиться на горизонте — иностранцы могли подумать, что у нас даже погода плохая. Поэтому было невыносимо жарко, сухие губы просили воды и ветра.
В троллейбус вошла пожилая женщина с прекрасным благородным лицом, какие сейчас уже редко встречаются:
— Подскажите, пожалуйста, как до Пассажа доехать?
Несколько человек, перебивая друг друга, начали объяснять…
— Благодарю Вас! А то родилась в Ленинграде и не знаю, как до Пассажа доехать. Родилась и выросла тут, почти все время жила. Потом сослали меня за шесть жарких денечков. Женились мы, прожили шесть дней, хорошо прожили, а потом его и забрали. Суд был. А после и меня выслали, в тридцать шестом. Хорошо, что следствия не было — не допрашивали. Так что до смерти Сталина прожила на Севере, потом уж сюда вернулась. На Ломоносовском Фарфоровом работала, за Невской заставой. Красивые вещи делали. И сын у меня потом там же работал. Схоронила его теперь, в пятьдесят шесть лет умер…
— Бабушка, Вам сейчас выходить!
— Благодарю Вас!
Троллейбус находился в одной остановке от Пассажа.
ПОПЫТКА ЛЮБВИ
В поезде метро, напротив — двое. Он — некрасивый, точнее — никакой. Она — не красивая, но чуть-чуть милая, припухлые щечки, чистый лоб — все маленькое. У него — рюкзак, у нее — тучный полиэтиленовый пакет. На дачу?
Холодная промозглая весна. Поздний вечер.
Молчат.
О чем говорить? Сюжет ясен.
Маленький безлюдный полустанок с единственным фонарем. Электричка уходит, как в детстве выходила из комнаты мать, уложив дитятю и выключив свет, — одиночество и беззащитность. Что-то большее, чем одиночество.
Реденькая лысоватая морось в круге от фонаря, как будто исподтишка. Капли по единственному освещенному окну станции. Последний отзвук электрички, где-то далеко.
Медленно, потом все быстрее по дороге вбок от железнодорожного лезвия, по грязи, по непрогляду к небольшой улочке с покосившимися в сторону леса заборами. Дом склонен в другую сторону. Где-то лают собаки.
Включенная лампочка отодвигает тень печки от стены. Ужин: так, — картошины, чай из железных кружек. Красная точка сигареты над ступенями крыльца. Отовсюду какие-то неясные звуки; видны только звезды, поэтому кажется, что это от них.
Не от них: хлопок двери, шуршание покрывала, щелчок выключателя.
Сырая холодная постель, неуютная и безразличная, как море. Любовь. Попытка любви. Любви к чему? К одиночеству, к не раскрытому еще миру, к «я», обособленному от родителей и прыщавых юношеских норм? Любви к загородной романтике, пахнущей квашеной капустой? К мельканию за окнами пригородного поезда — так, в никуда? К пустоте и поэтому — протяженности, смахивающей на вечность? Эрос непрожитого, но продолжающегося всегда вечера? Изученное.
Так вот почему на лице совсем еще молоденькой девушки такое безразличие, такая покорность и смирение — не христианское, конечно, а какое-то решительное, действенное. Перед ненужной необходимостью или необходимой ненужностью, перед придуманной и возведенной в принцип неизбежностью: любить его, кого-то. Принося в жертву мучительные судороги на влажных простынях, она таким образом получает в ответ возможность «любить» происходящее» само собой, вне ее — возможность быть включенной в его сложные взаимосвязи, понимать, воспринимать и делить их.
Так тело учит жить душу.
Он вышел на Площади Восстания, она — на Пушкинской. Не прощались — они даже не были знакомы.
ЧТО-ТО В ЭТОМ БЫЛО…
Так настоящее просит прощения у прошлого. Тогда казалось, что и не вспомню, теперь — «что-то в этом было»…
Холодный, но душный подвал. Бывшее бомбоубежище, ныне — магазин, который я сторожил. Сонм неосторожных звуков: упала капля, прокралась крыса, загудели лампы. Тысячи строчек в полной пустоте. Мир за стенами теряет достоверность и меркнет.
Утро. Поднимаюсь вверх до уровня тротуара по залитым солнцем ступеням — скрытая сила зарождающегося дня. Будет биться его пульс вздрагивающей жилкой событий, сообщений, людей.
Вечер. Неспешно к тем же ступеням по сумасшедшей Сенной, мимо выкриков продавцов, пустых коробок, лежащих в пыли пьяных. Ау, Достоевский! Тонкое равновесие между вечером и вечностью. Сосредоточенность.
Когда дежурство приходилось на выходной, стрелка маршрута смотрела в другую сторону: я шел домой, а над каналом сверкали сумерки, небо растворялось и люди проходили потаенно.
Теперь подвал не сторожу. Могу гулять вокруг когда угодно, но ничего не повторю. Нет неизбежности, нет ночного страха и холода. Нет усталости — воспоминания не устают. Есть свобода — прийти и вспомнить.
И она, предоставляя выбор, мешает сосредоточиться, мешает воспринять целиком. И я говорю: «что-то в этом было…»
И упускаю пульс времени.